Внутреннее зрение Дмитрия Дидоренко

Недавно мы писали о слепой художнице Лизе Фиттипальди, сегодня представляем картины (и интервью) украинского художника Дмитрия Дидоренко, создавшего сотни удивительных картин, несмотря на полное отсутствие зрения.

Итак интервью, которое дал Дмитрий корреспонденту газеты "Труд" (2000 г).

Красочные грезы на черном фоне

- Я ведь точно знал, что в этом капонире не учтенных мин нет. Мы все там облазили с миноискателем, - рассказывает Дмитрий. – А она, видимо, выбилась из глубины воронки, где остальные мины обезвреживали, и притаилась. Когда я снял оцепление и мы с ребятами пошли смотреть, что и как, вижу: лежит она и, будто собака, зубы скалит. Чувствую: вот-вот взорвется, уже поползли мелкие трещинки. А дальше – как в замедленной съемке: я на нее прыгаю, но не долетаю полметра. Меня отбрасывает взрывной волной, ребят тоже. Но они встают, а я нет. При чем вижу себя со стороны, лежащего, будто кричу парням: не трогайте, ему же больно! А потом медленно так возвращаюсь в свое тело. Пилотка в клочья, дерево за мной сломалось пополам, 78 осколков в тело вошло, два из них навылет. Потом врачи и военные саперы, которые приехали разбираться, говорили, что после такого выжить нельзя.

- Дима, а все-таки почему тебя потянуло заниматься таким рисковым делом? Ты что, в армии сапером был?

- Нет, сначала служил в Прибалтике, потом под Москвой в резерве Генштаба, где все солдаты с высшим образованием. А потом был «Поиск», харьковский центр патриотического воспитания, куда приходили те, кто вдоволь не «настрелялся», но военное дело знал. Мы искали взрывоопасные предметы, останки солдат (и наших, и немецких) – их до сих пор находят тысячами. Я и сейчас числюсь инструктором «Поиска». Многие ребята это дело не бросили. Да и я бы не бросил, если б не ранение…

- Может быть, стремление быть «на передовой» - это у тебя фамильное? Сужу опять же по картинам, по аннотациям к ним. В своих работах ты даже прадедов вспоминаешь, которые были военными.

- Да, один прадед по матери в начале века возил почту из Тифлиса в Грозный, а это и в те времена было занятием опасным. Прадед по отцу бился на фронтах в первую мировую войну дослужился до хорунжего, имел медаль «За храбрость», два Георгиевских креста, затем весь бант. А в тридцатых его осудили как классового врага. Дед Петр Григорьевич оборонял Москву, а в конце войны въехал в Берлин на «тридцатьчетверке», как на белом коне.

Я часто об этом думал, когда работал над графической серией «Русская тема»: «Три наших защитника – это спокойствие, терпение и уверенность». Но защита Отечества – дело святое, а война сама по себе – большая глупость. Так думают все нормальные люди на свете. Особенно те, которые на войне потеряли близких. В Германии меня привечали родственники командира подводной лодки, который погиб в Балтийском море от нашей торпеды. И того немецкого офицера, который не вышел из советского концлагеря.

- Правда ли, что у твоих близких были похожие драмы с потерей зрения?

- Правда. Двоюродный прадед стал незрячим в Цусимском сражении, но сумел выплыть и не потеряться в жизни. Два его сына погибли в Великой Отечественной. Еще один родственник сравнительно недавно работал на металлургическом заводе. И, когда в цех привели школьников на экскурсию, защитил их от брызг лавы. Ослеп. Но тоже не сдался, стал педагогом высшей школы, даже диссертацию защитил.

- А тебе когда пришла мысль вернуться к профессии художника?

- Осенью 1991 года, месяца через два после ранения. Позвонил старый друг, предложил устроить выставку прежних работ. А почему, собственно, только прежних, подумал я. И назвал новую работу «Самый длинный путь начинается с первого шага». Но тогда к кистям еще не притрагивался, работал пером и тушью. Только на пятнадцатой картине увидел цвет и понял, что я владею краской, а не она мной. Собственно, и по жизни так должно быть у каждого человека, иначе все неудачи можно на судьбу списать, как будто он, человек, тут ни при чем.

Знаете, чему я больше всего радовался за последние годы? Когда на конкурсе художников имени Куинджи получил звание лауреата. Не самому лауреатству, а тому, что конкурс проходил под девизами и жюри не знало, что среди авторов есть незрячий.

- Тебе сейчас сны снятся?

- Еще какие! Яркие, цветные, звонкие, даже с запахами. Я часто теряюсь – где сон, где реальность. Не думаю, что Бог дал человеку просто так треть жизни проспать. Поэтому я сны обдумываю, выуживаю из них информацию, сюжеты, даже гуляю по ним. Это раньше мои сны были похожи на фильмы ужасов, а с тех пор как вернулся к рисованию (по специальности ведь я дизайнер), вполне могу ими управлять. По сну можно быстрее перемещаться, чем на машине, попасть в нужное место и видеть, что захочешь.

- Твоя картина «Тема сна» - об этом?

- Я этот сон регулярно вижу: на большом пустыре – арка с воротами. Забора вокруг нет, но обойти эту арку я почему-то не хочу. Иду прямо под нее и будто вступаю в другое знание, состояние. Это некий ритуал, потому что дальше сон заканчивается и я понимаю, что все идет правильно, что бояться нечего.

- Почему ты заговорил о страхе? Ты же не побоялся накрыть собой мину.

- Если идешь по тонкому льду, то боишься провалиться. А есть люди, которые ходят по траве, и травинки под ними не гнуться. Нас с детства приучили, что огонь жжет, лезвие режет – это обыкновенный страх. Когда я сажусь за стол работать, у меня нет страха, что я не так нарисую, как надо. Срабатывает внутреннее зрение. Я не только знаю, в каком месте у меня находится нужная краска, а вижу все пространство картины. Будто телевизор включил – сначала на нем рябь, полосы, а потом возникает четкая картинка. Это и есть внутреннее зрение, дальше мне никакой поводырь не нужен.

Меня часто спрашивают, как другие органы реагируют на то, что я перестал видеть. Предлагают что-то понюхать, пощупать. Но за девять лет после ранения я не стал по-другому ощущать запахи, звуки. Получаю всю информацию через внутреннее зрение. Подсказка, совсем небольшая, нужна, но потом это сжатая информация расползается в сознании, как лужица на полу.

Мне ведь всякое предлагали – и книги с выпуклым шрифтом, и собаку-поводыря, и палку. А я предпочитаю красивых девушек. Уверен: когда инвалиды растворяются среди полноценных людей, они лучше себя чувствуют, чем объединившись в артель. Поэтому я и зарабатываю себе на хлеб самостоятельно. Конечно, можно попросить деньги для выпуска комплекта открыток у спонсора. Но если и получишь десятую часть требуемой суммы, то все равно будешь чувствовать себя униженным и долго ходить с их рекламой на лбу.

У меня много всяких «корочек» российских и украинских творческих союзов. Вот если бы мне английская или испанская королева вручила какой-нибудь орден, чиновники, уверен, с гордостью говорили бы, что это они меня вырастили. Но пока квадратный метр выставочной площади в Москве стоит полсотни баксов добывать эти деньги тоже приходится самому. Поэтому я и говорю до свидания тем, кто пытается меня учить, в какой технике работать, какие темы и краски выбирать, почем продавать свои работы. Сейчас из двухсот пятидесяти картин у меня осталось только пять. Наверное, я выгляжу неуживчивым, но директоров я не любил еще со школы. Зато всегда ценил друзей. У меня для них всегда есть время, хотя работаю 10 – 12 часов в сутки.

- Не я один обращал внимание на библейскую афористичность твоих предисловий к картинам, особенно в серии «Житель планеты Ди»: «Моя броня и кольчуга подарены Спасителем», «В бою крещен и не побежден». Есть ли в твоей жизни религия?

- Я – христианин, но не ортодоксальный. Не люблю теорий, которые не работают. Не люблю людей, которые хватают за локти и пугают концом света. Вся моя религия – это моя жизнь. Живая жизнь. Если это кому-нибудь полезно и интересно – смотрите мои картины. А для себя я уже давно решил: нужно учиться давать людям то, зачем они к тебе приходят.

Источник